Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856 - Страница 17

— Не хочешь ли, господин, «примазаться»? — сказал ему один из нищих. — Знаешь, чай, три листка с подходцем… Грош темных, а там ходи сколько карман позволит…

Клим отказался.

Вошло несколько запоздалых рыцарей медной монеты; между ними была и старуха в драдедамовом салопе.

— Ну что, старуха, много ли гривен набрала? — спросил нищий, знакомый нам под именем «мрачного».

— И где мне набрать, батюшка! Где мне поспеть везде! Что и пошлет бог, и то перебьют! А в дома никуда не пускают…

— Вот я, — сказал «мрачный» весело, — не могу теперь пожаловаться: как надел армяк после покойника, с тех пор, что день, то полтина!

— Счастье, батюшка, счастье… А, и ты здесь, кормилец, — продолжала старуха, увидев Клима. — У тебя, чай, холодно… Вишь, ты какой бледный… Да что с тобой… ты больно скучен… уж не захворал ли опять?

— Ничего…

— То-то же, родной мой! А я тебя всё сбираюсь попросить… да, право, боюсь потревожить… Ты свободен сегодня, кормилец?

Между играющими разгорелась жестокая ссора. Они вскочили и принялись кричать друг на друга изо всей мочи. Кулаки некоторых были уже наготове. Клим ушел наверх, засветил свечу и начал ходить по комнате. Волнение его не проходило: мыслей было много, но ни одной утешительной, спокойной, все черные, убийственно мучительные. Предаваясь им, герой наш дошел до того страшного состояния, в котором человек решается иногда на самые безумные побуждения… Лицо его горело, глаза сверкали диким огнем, походка была неверна и отрывиста… Он шел к двери с намерением бежать на улицу, когда на пороге встретила его старушка в драдедамовом салопе. Он воротился.

— Что с тобой, батюшка? — воскликнула она, испуганная страшным выражением его лица.

— Ничего. Что тебе надо?

Вопрос Клима, против воли выраженный довольно грубо, еще более напугал старушку; она долго не могла произнести ни слова…

— Я пришла было насчет той просьбы-то, — наконец сказала она отрывисто. — Да теперь вам некогда…

Клим опомнился; старушка была единственное существо, которое приняло в нем бескорыстное участие: обидеть ее было бы грех…

— В чем твоя просьба? — спросил он как можно ласковее.

— В другое время когда, батюшка! Извините… И старушка пошла к двери…

— Говори, говори теперь! — закричал Клим, удерживая ее. — После, может быть, уж будет поздно!

Старуха воротилась; голос, которым были сказаны последние слова Клима, заставил ее невольно вздрогнуть. Робко посмотрела она на него и опустила глаза…

— Говори же! Что ты остановилась?

— Я всё гляжу на тебя, кормилец… Отчего ты сегодня такой страшный?..

— Ничего, старуха, я болен…

— Так ляг в постельку, родимый… Я мятки налью…

— Не надо, я здоров. Говори же, в чем дело?

— Вот видишь, кормилец… Я давно хотела просить, да всё боялась обеспокоить тебя… Теперь, коли велишь, скажу… Напиши мне аттестат, родимый; по гроб обяжешь!

— Что такое?

— Аттестат, батюшка: я и сама грамотная… да слепа стала, не вижу, опять же тут надо по-книжному, почувствительней… где мне, старухе! Так уж побеспокой себя…

— Какой же аттестат?

— Я, видишь, хоть бедная, а из благородных. Просить на улице милостыню стыдно, да и много ли наберешь?.. четвертую неделю рубашонки не переменяла, вот как бьюсь. Так вот кабы у меня был аттестат, я бы могла господам его подавать, в домы входить. Авось бы трогались моей жалкой участью…

Клим наконец понял, что дело идет о «свидетельстве бедности и несчастия», с которым просят милостыню нищие так называемого «благородного происхождения».

— Что ж я напишу? — спросил он.

— Опиши, батюшка, мою бесталанную долю, мои несчастия.

— Я их не знаю.

— Я расскажу, кормилец… Так напишешь?..

Клим чувствовал, что всякий труд в положении его был бы жестокою пыткою; но, желая хоть чем-нибудь отблагодарить старухе за ее усердие, он взял лист бумаги и перо, намереваясь во что бы то ни стало исполнить ее просьбу…

— С чего же начать?

— Ну уж как знаешь… Только сделай милость, пожалостливей…

Климу, как, вероятно, и всякому, не раз случалось видеть подобные прокламации голодной бедности, и он начал, подражая им, четко и крупно: «Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители!»

— Так ли? — спросил он, прочтя заглавие.

— Так, точно так! — воскликнула старуха с непритворной радостью. — Ах ты, голубчик мой!

— Что же дальше?

— А вот послушай, что я скажу, да и переложи по-своему… Вот видишь, я вдова горемычная, живу без мужа вот уж больше десятка годов… понимаешь?

— Понимаю.

И Клим написал: «Воззрите на слезы злополучной вдовы, лишенной уже более десяти лет супруга, единственной опоры…»

— Есть у тебя дети? — спросил он, дописывая фразу.

— А кто знает, батюшка… был сын здесь… да пропал… вот уж четвертый месяц ничего не знаю о нем…

Клим опять написал: «оставленной единственным сыном, которого она вскормила и воспитала, без куска насущного хлеба…»

— Хорошо ли? — спросил он, прочтя вслух написанное.

— Хорошо, родимый… Да последнее-то не совсем так… Сынок-то мой воспитан не на моих руках… Добрый человек, царство ему небесное, по десятому году взял его; опять же он и не то чтобы по злобе оставил меня; нечего греха на душу брать!

— Можно поправить.

— Поправь, батюшка.

Клим переделал последнюю фразу так: «страдающей в неизвестности о судьбе единственного сына».

— Вот так по правде будет. Уж как я страдаю, только богу известно! Всё хочется увидеть его, сердечного… Да, видно, не приведет бог. Не утешусь я на старости, не обниму своего дитятка.